Предлагаю вашему вниманию статью из журнала “Духовные ответы”, изд. Тверской старообрядческой общиной г.Москвы при участии жур. “Родина”, по просьбе ее автора А.Туинова.)
Давно и с глубочайшим интересом читая работы диакона Андрея Кураева, с завидной регулярностью выходящие в свет, не могу удержаться, чтобы прежде всего не выразить мою искреннюю симпатию автору и напрямую признаться: по логике, дисциплине мысли, интересным примерам и сравнениям считаю его сочинения образцом для подражания, а самого о. диакона своим вдохновителем. Из отечественных апологетов христианства, на мой взгляд, сегодня он является наиболее ярким. Особый интерес вызывает полемика его с авторами типа о. Рафаила (Карелина). Здесь блестящая логика и эрудиция Андрея Кураева являются в полную силу, и остается лишь удивляться некомпетентности, узости и даже некоторой непорядочности его оппонентов.
За малым исключением все большие и малые труды о. диакона прочитывались мною не по одному разу и с карандашиком в руке.
Однако настоящая работа никак не “похвальное слово”, но критическое. И касается она, на мой взгляд, существенно ошибочного аспекта его творчества, а именно — несогласованности между собой некоторых мыслей, высказываемых Андреем Кураевым, а также апелляция его (в поддержку тех или иных своих положений), к высказываниям духовных авторитетов, взаимоисключающим друг друга.
Преп. Максим Грек писал, что достоверность любого учения или писания проверяется по трем свойствам: по благоверию автора, по согласию с догматами и преданиями Церкви и по согласию с самим собой (т.е. по внутренней непротиворечивости).В настоящем сочинении нет задачи подвергать сомнению ортодоксальность Андрея Кураева, с некоторыми оговорками согласимся и на согласование со святыми отцами, но что касается согласованности о. диакона с самим собою, то этот пунктик мы попытаемся рассмотреть чуть подробнее, о чем и пойдет речь ниже.
Есть некое место, некая “черная дыра”, “бермудский треугольник”, касаясь которого хотя бы опосредовано, у людей внешних начинаются как бы завихрения логики, адекватности, последовательности, просто разумности, наконец. Это — старообрядчество.
Даже не обращаясь к теме старообрядчества напрямую, избегая, сторонясь этого вопроса, вменяя его в яко несущий или неактуальный, многие авторы испытали на себе его молчаливое присутствие. Старообрядчество невидимой силой, подобной силе, воздействующей на стрелку компаса (как ни крути, а она упрямо тычет на север), влияет на ход рассуждения человека, пытающегося осмыслить себя в православной традиции. Сегодня, ежели человек, осознающий себя трезвым традиционалистом, смотрит на староверие с позиций схоластически выхолощенного богослова школы Макария (Булгакова), позиций, казалось бы давно и многократно разгромленных и позорно оставленных, то выглядит он при этом по меньшей мере нелепо и невегласы глаголящим, подобно малым детям из Писания: “Пискахом вам и не плясасте, рыдахом вам и не плакасте” (Лк. 7, 32).
В православии важно все, и об этом неоднократно говорит сам Андрей Кураев.
В замечательной книге “Вызов экуменизма” о. диакон в поддержку своего тезиса о наличии некоей меры тайносовершительной жизни в неправославных церквях приводит пространную цитату из Феофана Затворника:
“Каналы легких — это божественные таинства святой Церкви и другие освятительные ее действия… Так дышит Христова Церковь, или все повсюду христиане. Но не все человечество причастно животворящих действий сего божественного дыхания. Причина сему та, что в одной части человечества повреждены органы дыхания, другая большая — не подвергает себя влиянию сего благотворного дыхания. Где повреждены сии учреждения (т.е. таинства), там дыхание Божественным Духом не полно и, следовательно, не имеет полного действия. Так у папистов все таинства повреждены и искажены многие спасительные священнодействия. Папство — легкое со струпами или загноенное. У лютеран большая часть таинств и священнодействий отвергнута, оставшаяся искажена и в смысле и в форме. Они походят на тех у коих сгнило три четверти легких, а остальное догнивает. Близки к ним, но еще поврежденнее, наши раскольники, молокане, хлыстовцы и проч. Все таковые не дышат или неполно дышат, потому суть тлеющие трупы или чахнущие, как чахнет тот, у кого расстроена грудь”.
Надо полагать, о. диакон полностью разделяет мнение цитируемого автора. Однако у пытливого читателя может возникнуть вопрос: почему же “рас-кольники” (читай — старообрядцы, о. диакон должен знать, что этим словом в XIX веке обозначались именно староверы и никто более) по классификации известного богослова-затворни-ка, поставлены в один ряд с молоканами и оказались поврежденнее лютеран, не признающих церковные предания, священство, почитания Богородицы, икон, святых и пр.?
Во времена еп. Феофана набирало силу так называемое единоверие — специальный отдел внутри господствовавшей церкви, где старообрядцам было разрешено пребывать с сохранением древних обрядов и книг.
Но представьте себе единоверческую церковь с лютеранами! А по настоящей логике она возможна скорее, чем с “раскольниками”.
Далее о. диакон пытается оговориться, что, мол, речь идет о “крайних сектах”, типа хлыстов, но я полагаю, что он все же не настолько некомпетентен, чтобы не знать, что Указ 1905 года об укреплении начал веротерпимости особым пунктом запрещает впредь называть старообрядцев унизительным и в корне неверным словом “раскольники”.
А вот просто “знаковая” цитата из той же книги:
“А объединение со старообрядцами, которого также столь чает от нашей Церкви российская интеллигенция? Да ведь именно для интеллигенции и не будет места в Церкви, усвоившей себе старооб-рядческое мироощущение. От апологетов ста-рооб-рядчества нельзя услышать о Христе, о Евангелии, о свободе христианина. Только размышления о двух пальцах и вредоносности любых реформ. Надо хоть немного пообщаться с живыми старообрядцами и почитать протопопа Аввакума, чтобы по-нять, как же там душно. Но при этом именно в этот душный мирок почему-то норовит затолкать Православную Церковь и мысль современная российская интеллигенция. Объединимся мы с ним — и что возьмем? И так в нашей Церкви полно доморощенных богословов, уверенных, что гово-рить можно только буквальными цитатами из древ-них книг и что малейшая перемена в обряде есть измена сути православия. Но в случае нашего по-каянного приятия старообрядчества ужас перед любой новизной, любым творчеством и любой мыслью станет тотальным. Для всех нас святоотеческим заветом станет истерический вопль Аввакума: "Разумныи! Мудрены вы со диаволом! Нечего разсуждать!"
Замечателен пассаж о “пальцах и любых реформах”, звучащий ну просто в унисон с напыщенными благоглупостями любимого оппонента Андрея Кураева Якова Кротова. Мне всегда очень смешно, когда я перечитываю этот абзац. Вдвойне забавно стало, когда о. диакон в последующих своих работах (видно, все же удосужившись мало-мальски ознакомиться со старообрядческой мыслью), приводит себе в поддержку цитаты из “Блуждающего богословия” Ф. Мельникова и трудов еп. Михаила (Семенова).
Со своей стороны дерзну рекомендовать отцу-профессору, помимо названных, труды таких авторов, как еп. уральский Арсений (Швецов), митр. Иннокентий (Усов), Кириллов И. А., Сенатов В. Г., Варакин Д. С.
Что касается “ужаса перед любой мыслью, любой новизной”, тоже непонятно, что имеет в виду Андрей Кураев. Перед какой новизной? Какой мыслью? Этого о. диакон никак не обозначил. А следовало бы. А посему я поправляю на переносице несуществующие очки и уныло прошу: обоснуйте, коллега...
Вы же сами пишете:
“Мы должны быть открыты прежде всего к ис-токам своей собственной Традиции. От отцов древ-ней Церкви, от Византии мы унаследовали ответ-ственность за большее, чем можем понять, — и не вправе одно поколение, сообразуясь лишь со сво-им интеллектуальным и духовным уровнем, решать судьбы Вселенского Православия (Вселенского не только в смысле всемирного, но и в смысле всевекового, ибо соборность Церкви осуществляется не только в пространстве, но и во времени)... “Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои” (Прит. 22, 28)”
А также:
“И тогда православные выглядят как кондовые “старообрядцы”, отказывающие христианскому миру в праве на естественное национально-культурное разнообразие”.
В общем, “перебрасываем полемический топор из одной руки в другую”.
Почему противостоять своим нынешним реформаторам (среди которых есть немало достойных и искренних людей, таких, как о. Александр Борисов и о. Георгий Чистяков) есть у Андрея Кураева признак хорошего тона и богословски верно, а противостоять хамски терзающим православное предание и объявляющим его “злочестивым и богохульным” всякого рода проходимцам, содомитам, ворам и клятвопреступникам, таким, как Лигарид, арх. Дионисий, самозванные патриархи Паисий, Макарий и Гавриил — проявление узости, мракобесия и раскольничьи действия. Прямо парадоксы христианства по Честертону.
Относительно же “истеричного вопля” Аввакума замечу о. диакону, как любитель контекстов любителю контекстов, что они были сказаны сим достойным мужем в контексте слов реформаторов: “Глупы мол, де, наши святые были и грамоте не умели, чего их слушать!” И не вопль это скорее, а вздох горький.
А вот что пишет Андрей Кураев на 24-25 страницах:
“...это полезно для дисциплинирования нашей собственной церковной мысли и психоло-гии: уметь выделять главное в своей вере и в чужой и понимать, что необходимо лишь догматически-вероучительное единство, а образы благочестия могут быть разными. Если однажды Армян-ская церковь согласится с Халкидонским собором и войдет в семью Православных Церквей, мы вряд ли потребуем от армян сломать органы в их храмах”.
Ой ли? Дорого бы я дал, чтобы посмотреть на подобный гибрид армяно-греко-российс-кой церкви. Вот уж было бы диво-дивное, чудо-чудное. О. диакон сам бы и барашка закалывал на паперти церковной во дни торжественных служений с армянскими единоверцами?
Но недолго о. диакон держит свои объятия так широко раскрытыми. Ровно через 20 страниц, когда воцаряется трезвость, он, если и не круто меняет изложенную выше точку зрения, то по крайней мере существенно корректирует ее:
“Так что предположение о том, что бо-гословская мысль, эстетика обряда (курсив наш — ред.), строй духов-ных упражнений (то есть образ аскезы), способ социальной организации религиозной общины (отношение к церковной иерархии) никак не влияют на внутреннюю жизнь членов общин, выглядит слишком фантастично”.
Подобно этой, в другом месте, но по тому же поводу в книгу вводится такая цитата:
“Есть своя правда в словах А. Ф. Лосева: "Мо-литься со стеариновой свечой в руке, наливши в лампаду керосин и надушившись одеколоном, можно только отступивши от правой веры. Это — ересь в подлинном смысле, и подобных самочинников надо анафематствовать”. Ведь действи-тельно — ересь…”.
И чем это Вам, о. диакон не нравится стеарин? Что за истерика и страх перед обыкновенным химическим веществом? Разве оно может повредить вере, помешать совершению таинства, исказить догматику? Неужели Вы это серьезно? Не узнаю Вас… Сами же пишете: “нужно уметь выделять главное в своей вере”. (В скобках заметим, что этот пафос Лосева и Кураева уже давно не актуален. Судя по свечам, которыми Софринский свечелитейный заводик снабжает Московскую Патриархию не одно десятилетие, его уже давно пора анафематствовать вкупе с потребителями. Ну а то, что греческий ладан, и не только греческий, делается из отходов парфюмерного производства, тоже очевидно, хоть и невероятно. А уголь с селитрой для кадила? А электрические лампочки в паникадилах? Тумблером щелк, — и можно запевать “Хвалите имя Господне…”).
Хотелось бы кратко остановиться еще на одной цитате:
“Но посмотрим на лица двух людей, каждый из которых в своей конфессии считается образцом исполняемого им христианского служения. Пусть это будут, например, Билли Грэм и святой препо-добный Амвросий Оптинский. Даже по их фото-карточкам будет заметно, что духовный опыт этих людей почти не имеет ничего общего”.
Во избежание неловкой ситуации мы не станем заглядывать в очередной календарь Московской Патриархии с портретами епископата (тем более, что можно возразить, что это не те, кто является образцом христианского служения), а мысленно уберем, “сбреем” бороду Амвросию Оптинскому как пережиток “аввакумовщины” и вопреки страху перед “любой новизной”. (Полагаю, у о. диакона уста не разомкнутся произнести, что в бороде сила истины. И мы, как люди просвещенные стараниями самого же диакона Андрея, не станем “отождествлять подробности обряда с сутью христианства”). В результате уверен: вряд ли можно будет сказать что либо существенное о разнице в духовном опыте этих двух людей.
Еще о. диакон обеспокоен “кадильным занавесом”, который мог бы упасть в случае “победы” Аввакума.
“Так уже было на исходе XVII в. Тогда реформы патри-арха Никона — при всей их малообоснованности, непроду-манности, спешке и жестокости — промыслительно спас-ли Россию и Православие. Реформы Никона вызвали раскол в Церкви. Из патриаршей, реформированной Церкви в итоге вышли не только многие люди, по своей простоте отождествлявшие подробности обряда с сутью христиан-ства, но и люди, которые в дореформенную эпоху во мно-гом определяли интеллектуальный “климат” в Церкви. Про-топоп Аввакум отнюдь не “неграмотный сельский батюш-ка”. Настоятель кремлевского собора, человек, собиравший вокруг себя лучшие богословствующие умы своего време-ни, он мог — при ином ходе событий — свое мироощущение передать всей Церкви и всему Кремлю. Что было бы в этом случае с Россией и с Церковью? Если бы Аввакуму удалось победить Никона, то — по естественным законам психологии — для нескольких поколений была бы табуирована сама мысль о любых реформах в укладе жизни пра-вославной России. Между Россией и Европой упал бы “кадильный занавес”.
“Но раскол привел к тому, что из Церкви “вытек” аввакумовский дух. Приехали киевские риторы и философы и “за-менили” Аввакума. Они привезли с собой дух Запада, дух схоластики и светскости. Интеллектуальная жизнь Русской Церкви стала разнообразнее и даже противоречивее (в стол-кновениях западного духа и духа святоотеческого)”.
Что ж, результаты столь любезного милостивому сердцу кротчайшего о. диакона раскола налицо: кровавое противостояние одной части русского народа другой, при котором одна часть превратилась в гонителей и мучителей, другая же стала жертвой этих трехсотлетних кровавых репрессий. И делать заявления, что реформа при всей ее жестокости есть промысел Божий, мягко говоря, чудовищно, безнравственно и богословски безграмотно, поскольку промышление Божие может быть только во благо, сие же было лишь Божиим попущением. Полагаю, диакон Андрей Кураев несколько зарапортовался, защищая компьютер. Разве грехопадение человеков в раю тоже промыслительно? А убийство Авеля Каином? Итак, несколько переиначивая слова о. диакона, но оставаясь верным его логике, скажем со своей звонницы: красный террор, при всей его жестокости, промыслительно спас Россию от синодального беспредела, и из России “вытек” победоносцевский дух. Так, что ли, о. диакон?
Любопытны также восторги о. диакона по поводу духа Запада, духа схоластики и светскости. Вместо святоотеческого желания духа мирности, дабы во всяком благочестии и чистоте единомыслием исповедовать Троицу Единосущную в хранении чувств и неразвлечении ума, нашего богослова привлекает пьянящая атмосфера разнообразия и противоречий: столкновение западного духа и святоотеческого, карусель эмоций и любопрений, будто это и есть цель христианской жизни или, по крайней мере, необходимая ее составляющая. Хотя и о сем предмете суждение здесь чисто романтическое.
Ниже Андрей Кураев пишет нечто прямо противоположное. Уже с иными интонациями он сетует:
“В течение XVIII — XIX столетий наши богословские школы находились под огромным влиянием западной схоластики (католической и протестантской). Оттуда заимствовались аргументы, термины, стиль размышления”.
Получается, что святоотеческий дух был оттеснен на вторые роли. Он “вытек” из “коллегиума духовного” и замещен духами протестантства и латинства, которые между собой и сталкивались. Дух же святоотеческий может только торжествовать в Церкви, а никак не относиться в столкновении-единстве с духами иными. Столкновение оного возможны лишь с ратующими на него ересями.
Далее следует очередной выпад:
“Сегодня вновь дух старообрядчества сгущается в Церкви. По поводу Интернета зубоскалят: “Интертенета”. При слове компьютер, сразу ассоциации: “зверь”, построенный в Брюсселе и “метка Антихриста”.
А как, о. диакон, насчет презумпции невиновности? Уж не знаю, что за духи там у вас сгущаются, но к старообрядчеству они явно не имеют никакого отношения. Или Вам неизвестны частые упреки ваших единоверцев в адрес древлеправославных христиан в излишнем материализме и капиталистическом рациональном начале? Читайте статьи Н. Михайловой в журнале “Благодатный огонь” и газете Радонеж”!
Да и по своему опыту замечу, что в старообрядческой среде людей, делающих “страшные глаза” при слове компьютер, я встечал куда как меньше, чем среди всего боящихся новообрядцев.
Уж не к лицу Вам, о. диакон, при Вашей образованности, сочинять “пугалки” о старообрядцах: дескать, и в храм не пустят, и чашку, уж если дадут попить, после всенепременнейше разобьют. Это же из серии, что под рясой у попа джинсы, а в алтаре он пьет и закусывает.
Ни в коем случае не желая обвинить о. диакона в намеренной клевете, все же дерзну напомнить ему его же слова:
“Похоже, партийность освобождает от необходимости исполнения библейской заповеди: “Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего” (Исх. 20, 16)?”.
Однако “партийность” о. диакона все же превозмогла нежелание лжесвидетельствовать на ближнего, когда его рука выводила:
“… самый многочисленный толк русских раскольников — “белокриницкое согласие” — получил свое начало от епископа Константинопольского патриархата, который к моменту перехода к старообрядцам был уже запрещен своим Синодом в священнослужении”.
Не могу заставить себя поверить, что Андрей Кураев, взявшись судить о старообрядчестве, не читал трудов ни главного “расколоведа” российской империи проф. Н. И. Субботина, ни самозабвенного певца “медвежьих углов”, чиновника по борьбе со старообрядцами, П. И. Мельникова-Печерского. Оба эти авторитетнейшие (особенно для гонителей древлеправославной веры) автора в один голос утверждают, что никакого запрещения не было, и документально рассеивают всякого рода небылицы, сочиненные усердными невеждами. Но как получилось, что о. диакон поверил не ученым мужам, посвятившим годы на изучение своего предмета, а многочисленным шарлатанам? Скорее всего, глубокоуважаемый о. диакон просто на слух доверился общераспространенной клевете на митрополита Амвросия, что тот якобы находился под запрещением. Но кому много дано, с того много и спросится, тем более, что сам о. диакон требует от своих оппонентов порядочности в аргументации и проверки информации. Так вот, о. диакон, доподлинно известно и документально подтверждено, что митрополит Амвросий ни до, ни даже после своего перехода в древлеправославие, под запрещением не состоял.
Вернемся к нашему о. диакону. Вот еще чудесное место в книге консерватора и ревнителя святоотеческого духа Андрея Кураева “Оккультизм в православии” — цитата из митр. Платона (Левшина):
“Церкви Христовой пастырю…”.
Что там у нас выше было говорено о столкновении духов? В данном случае московский митрополит Платон выступает ли выразителем святоотеческого? Что это — как прежде выражался о. диакон — “влияние западной схоластики”, или — полное забвение православной традиции, сейчас недосуг рассуждать. Но к чему о. диакону понадобилось подпирать свои размышления сомнительными даже с точки зрения новообрядца цитатами, какую православную мысль они могут поддержать, от какого заблуждения спасти? — на этот вопрос хотелось бы получить ответ. Но полагаю, о. диакон привел этот более чем сомнительный пассаж маститого иерарха просто по запальчивости, для красного словца.
Однако за грамотное и глубокое выявление хлыстовской сущности “народного” новообрядства низкий наш поклон. “Окультизм в православии” — “очень своевременная книга”.
Насчет правил “всяких” соборов Андрей Кураев чуть выше приводит цитату из речи патриарха Алексия:
“Решения Соборов, Священного Синода, выступления Пред-стоятеля церкви по церковным вопросам — это официальная позиция церкви, которая должна быть ориентиром для клириков, состоящих в ее юрисдикции. Лица, имеющие другие мнения, по меньшей мере должны воздерживаться от публичного оглашения их”.
Правда, в сноске цитаты митр. Платона, о. диакон делает попытку оговориться:
“Речь здесь идет не о деяниях вселенских соборов, а о поместных соборах, вроде Стоглава…”.
Но тогда возникает вопрос: какие постановления считать ориентиром, а какие невежественными и погрешительными? Ведь к примеру, постановления Стоглава были непререкаемым авторитетом для всей русской Церкви более ста лет. Во главе этого собора стоял канонизированный ныне Московской Патриархией митрополит Макарий, в его деяниях участвовали святые Гурий и Варсонофий, казанские чудотворцы. Кто рассудит их с митр. Платоном?
Вероятно, Андрей Кураев свое мнение полагает мерилом (каноном) в вопросах церковной дисциплины, поскольку берется иногда сам, напрямую, критиковать собственные соборы.
Так же по поводу “великого” Большого Московского Собора позволяет себе несогласие по некоторым пунктам:
“Итак, если не учение, то формула “непорочного зачатия” была и в право-славной истории. Но мы все же не считаем, что Православ-ная Церковь (в том московском Соборе 1667 г. участвовали и восточные патриархи) вследствие упомянутого решения Собора вдруг стала Католической и утратила свою благодатность”
То есть не важную, не существенную, но все-таки некую погрешность за тем собором вы, о. диакон, все же допускаете? А ведь собор четко определил: “Аще ли кто ныне начнет прекословити о изложеных винах на соборе сем великом… и в книзе Правления Жезла, да будет… самоосужден и наследник клятве сего собора”.
Вы, о. диакон, держитесь несогласного мнения. Позиция Ваша по отношению к деяниям сего собора так и остается невыясненной. А ведь новообрядцы часто и много шумят о церковном послушании и без конца пеняют нам, что, мол, церкви (т.е. Большого Московского собора) не послушались. Спросите себя, о. диакон, с кем вы невольно оказались рядом. Неужто со старообрядцами? В этом “душном мирке”?
Теперь, отложив в сторону несколько игривый тон, мы вступим в область более печальную, а именно — поговорим о гонениях на старообрядцев. Андрей Кураев пишет:
“Российское государство порой прилагало свою силу для того, чтобы не допустить выхода человека из господствующей церкви (отсюда репрессии против старообрядцев и некоторых сектантов, обвинявшихся не в том, что верят не по-православному, а в том, что они православных провоцируют на разрыв с церковью). Однако государство не обращало насильно в православие”.
Чуть ниже приводит цитату из Серафима Чичагова в поддержку о веротерпимости своей церкви:
“Если когда и преследовали у нас раскол, то исключительно за политику и кощунства”.
Здесь, скажу прямо, прежде всего налицо очевидное желание не видеть очевидного. Традиционная ложь ради чести мундира (то бишь рясы). Но вымарать эту страницу из истории все же вряд ли удастся. Кровь мучеников есть семя Церкви. И она свидетельствует об Истине. Согласно свт. Иоанну Златоусту, “истинная Церковь не та, что гонит, а та, которая терпит гонения”. А что касается утверждения о. диакона, будто бы в Российской империи никого насильно не присоединяли к господствующей церкви, то как-то сразу на память приходит обычная практика изъятия у пойманных старообрядцев детей, после чего их отдавали в кантонисты (условно говоря, что-то вроде суворовского училища), где их автоматически приводили к господст-ву-ющему исповеданию.
Может быть, для о. диакона А. Солженицын и не авторитет, но вряд ли человек, испытавший на себе ужас ГУЛАГа и остро чувствующий потому несправедливость и жестокость по отношению к другим, сильно преувеличил, когда сказал такие слова:
“Я осмелюсь остановить внимание со-бравшихся еще на другом — дальнем, трехсот-летнем грехе нашей Русской Церкви, я осме-ливаюсь полнозвучно повторить это слово — грехе, еще чтоб избегнуть употребить более тяж-кое, — грехе, в котором Церковь наша — и весь православный народ! — никогда не раскаялись, а значит грехе, тяготевшем над нами в 17-м году, тяготеющем поныне и, по пониманию нашей веры, могущим быть причиною кары Божьей над нами, неизбытой причиною постигших нас бед. Я имею в виду, конечно, русскую инкви-зицию: потеснение и разгром устоявшегося древнего благочестия, угнетение и расправу над 12-ю миллионами наших братьев, единоверцев и соотечественников, жестокие пытки для них, вырывание языков, клещи, дыбы, огонь и смерть, лишение храмов, изгнание за тысячи верст и далеко на чужбину — их, никогда не взбунто-вавшихся, никогда не поднявших в ответ ору-жия, стойких, верных древле-православных хри-стиан, их, кого я не назову раскольниками, но даже и старообрядцами остерегусь, ибо и мы, остальные, тотчас выставимся тогда всего лишь новообрядцами…”.
Так что подлинно терпеливые силы были сосредоточены именно в старообрядчестве, а не во “взрывающихся” погромами южно- и западно-русских землях, и не в революционно настроенных бурсах, а в крепком старообрядческом хозяйственнике-кулаке, купцах-пред-принимателях, кустарях и казачестве. Подлинно русско-ви-зантийский дух православия, как строя мысли, чувств, религиозного напряжения, над коим ехидно хихикал П. Мельников (А. Печерский) свойственен именно староверию.
Возвращаясь к книге “Оккультизм в православии”, книге очень доброкачественной, умной, все же остается непонятно, какие выводы делает Андрей Кураев из им же самим сказанного? Ведь он по сути замахивается на святая святых новообрядчества, признаваемого народом за самую суть веры православной. Всякие суеверные предания и преданьица с величайшим благоговением передаются из уст в уста. Тут и Матронушка, и Мотовилов, и нелепая эсхатология Дивеевской канавки. Вот уж воистину предания человеческие. Чего стоит только непредвиденное святыми отцами восстание мощей Серафима Саровского и проповедь им покаяния перед концом времен!
И какими только баснями не кормят людей простодушных! И самое печальное, что это принимается людьми, казалось бы, богословски образованными. Вспоминается слу-чай, когда я говорил с одним известным священником, богословом и преподавателем в Тихоновском богословском ин--ституте, и после ряда моих вопросов, поставивших именитого теолога в тупик, сей маститый муж закончил со своей стороны полемику вульгарным некорректным аргументом: только безумец может отрицать святость Серафима Саровского и Иоанна Кронштадтского. Остается лишь развести руками. По самому элементарному правилу теории аргументации спорящие должны исходить из общих для обеих сторон положений и предпосылок, а не апеллировать к авторитету тех, чей авторитет для одной из сторон сомнителен. По-моему, это очевидно. С протестантами бесполезно говорить о постановлениях Седьмого Вселенского Собора, а с католиками ссылаться на свт. Марка Эффесского. Так же и мученический подвиг боярыни Морозовой для о. диакона, скорее всего, проявление упрямства и нежелание разобраться в “великих” преобразовательных действиях никоновых реформ.
Так нужна ли порядочность? Нужна ли трезвая взвешенная аргументация? В спорах с протестантами, да еще на “своей” территории сохранить лицо не представляет особого затруднения, но что касается истории полемики со старообрядцами, то ситуация здесь диаметрально противоположная. Небезосновательно писал еп. Андрей Ухтомский: “Вся наша казенная полемика со старообрядчеством была сплошной клеветой на старообрядчество”. К сожалению, Андрей Кураев продолжает сию не делающую ему чести традицию. Правда, как презумпцию невиновности, допускаю, что поступает он так по искреннему неведению, незнанию истории древлеправославной Церкви, ее мысли, ее литургического искусства и богословия, а довольствуется казенными семинарскими штампами, особенно и вопросом не мучаясь, справедливы ли они.
Так нужна ли порядочность, или же древлеправославные существуют в зоне, свободной для новообрядцев от этого понятия? Мы, несмотря на лицемерно-демагогические обраще-ния со стороны новообрядческой церкви к нам как к “единоверным и единокровным братьям” остаемся на деле для них “горше жидов”.
И это слова не обиды или даже упрека, нет, это просто трезвая оценка существующего порядка вещей, и никакие снятия клятв не врачуют грех раскола, потому что на деле это слова, слова, слова. Церковь знает только одно средство врачевства — искреннее, глубокое покаяние. И в случае, как пишет Андрей Кураев, “покаянного принятия старообрядчества” отнюдь не ужас перед творчеством и мыслью станет тотальным, нет, но будет обретена свобода от казенного, душного “православия” синодально-по-бедоносцевского разлива, которое и живо страхами перед мыслью, перед отступлением от параграфа циркуляров, подчеркиваю — не церковных канонов, уставов или преданий, но кабинетных постановлений и распоряжений.
Именно свобода христианина, выборное начало, отсутствие латинствующего клирикализма и полнота участия мирян в делах Церкви, соборность — все это осуществляется именно в древнем православии. Странно и грустно видеть борьбу о. диакона, талантливого человека, с ветряными мельницами предрассудков собственного сообщества. А они ведь и есть альфа и омега — основное составляющее, соль жизни современного новообрядства. Убери их, и что останется? Что есть доброкачественного — заимствовано у старообрядцев, как то: знаменное пение, рублевская традиция иконописи, Исусова молитва (отмененная Большим Московским собором), эстетика трехсоставных (восьмиконечных) крестов, запрещенных синодом как “оказательство раскола”, медное литье, уничтожаемое по тем же соображениям, и проч.. Богословие — по большей части просто плагиат, и еще хорошо, когда не с католических или протестантских образцов, а со святоотеческих, как у Игнатия Брянчанинова. И остается чудовищный эстетизм Исаакиевского и Казанского соборов Санкт-Петербурга, напыщенность иерархов 18-19 вв., катехизис митрополита Филарета и громкая, медью звенящая формула: “Православие, Самодержавие, Народность”.